Сказка об истине

Однажды Истине пришло в голову попасть во дворец. Во дворец самого Гарун-аль-Рашида.
Она сказала себе:
— А почему бы и нет? Много гурий в раю пророка, много красавиц в земном раю, — в гареме халифа. В садах пророка не была бы я последней из гурий, среди жён падишаха я, быть может, была бы первой из жён, и среди одалисок — первой из его одалисок. Где кораллы ярче моих губ, и дыхание их — как воздух полудня. Стройны мои ноги, и как две лилии — грудь моя, — лилии, на которых выступили пятнышки крови. Счастлив тот, кто склонит голову на мою грудь. Чудные сны приснятся ему. Как луна в первый день полнолуния, светло лицо моё. Как чёрные бриллианты горят мои глаза, и тот, кто в минуту страсти заглянет в них близко-близко, как бы велик он ни был! — увидит себя в них таким маленьким, таким маленьким, что рассмеётся. Бог создал меня в минуту радости, и вся я — песнь своему творцу.
Взяла и пошла.
Одетая только в свою красоту. На пороге дворца её с ужасом остановил страж.
— Чего ты хочешь здесь, женщина?
— Я хочу видеть славного и могущественного султана Гарун-аль-Рашида, падишаха и халифа, нашего великого повелителя.
— Как твоё имя? Бесстыдство?
— Моё имя: Истина. Я не сержусь на тебя, воин. Истину часто принимают за бесстыдство, так же, как ложь за стыд. Иди и доложи обо мне.
Во дворце халифа все пришли в волнение, узнав, что пришла Истина.
— Её приход часто означает уход для многих! — задумчиво сказал великий визирь Джиаффар.
И все визири почувствовали опасность.
— Но она женщина! — сказал Джиаффар. — У нас принято, что всяким делом занимается тот, кто в нём ничего не понимает. И потому женщинами ведают евнухи.
Он обратился к великому евнуху. Хранителю покоя, чести и счастья падишаха. И сказал ему:
— Величайший из евнухов! Там пришла женщина, полагающаяся на свою красоту. Удали её. Помня, однако, что всё это происходит во дворце. Удали её по-придворному. Так, чтоб всё было красиво и пристойно.
Великий евнух вышел на крыльцо и мёртвыми глазами взглянул на обнажённую женщину.
— Ты хочешь видеть халифа? Но халиф не должен видеть тебя в таком виде.
— Почему?
— В таком виде приходят на этот свет. В таком виде уходят с него. Но ходить в таком виде на этом свете нельзя.
— Истина только тогда и хороша, когда она голая истина.
— Твои слова звучат правильно, как закон. Но падишах выше закона. И падишах не увидит тебя такой!
— Такою создал меня аллах. Берегись, евнух, осуждать или порицать. Осуждение было бы безумием, порицание — дерзостью.
— Я не смею осуждать или порицать того, что создал аллах. Но аллах создал картофель сырым. Однако, прежде чем есть картофель, его варят. Аллах создал мясо барашка полным крови. Но чтобы есть мясо барашка, его сначала жарят. Аллах создал рис твёрдым, как кость. И чтобы есть рис, люди варят его и посыпают шафраном. Что сказали бы о человеке, который стал бы есть сырой картофель, сырое баранье мясо и грызть сырой рис, говоря: «Такими создал их аллах!» Так и женщина. Для того, чтобы быть раздетой, она должна быть сначала одета.
— Картофель, баранина, рис! — с негодованием воскликнула Истина. — А яблоки, а груши, душистые дыни? Их тоже варят, евнух, прежде, чем есть?
Евнух улыбнулся так, как улыбаются евнухи и жабы.
— У дыни срезают корку. С яблок и груш снимают кожу. Если ты хочешь, чтоб мы поступили также с тобою…
Истина поспешила уйти.
— С кем ты говорил сегодня утром, у входа во дворец и, кажется, говорил сурово? — спросил Гарун-аль-Рашид у хранителя его покоя, чести и счастья. — И почему во дворце было такое смятение?
— Какая-то женщина, бесстыдная до того, что желает ходить так, как её создал аллах, хотела тебя видеть! — ответил великий евнух.
— Боль родит страх, а страх родит стыд! — сказал халиф. — Если эта женщина бесстыдна, поступите с ней по закону!
— Мы исполняем твою волю, прежде чем она произнесена! — сказал великий визирь Джиаффар, целуя землю у ног повелителя. — С женщиной так и поступлено!
Упрямой, как все женщины, Истине пришло в голову попасть во дворец. Во дворец самого Гарун-аль-Рашида.
Истина надела власяницу, подпоясалась верёвкой, взяла в руку посох и снова пришла ко дворцу.
— Я — Обличение! — сурово сказал она стражу. — Я требую, чтобы меня допустили к халифу.
И страж в ужасе — стражи всегда приходят в ужас, когда ко дворцу халифа приближается посторонний, — страж в ужасе побежал к великому визирю.
— Опять та женщина! — сказал он. — Она прикрыта власяницей и называет себя Обличением. Но по глазам я увидел, что она — Истина. Визири пришли в волнение.
— Какое неуважение к султану — идти против нашей воли!
И Джиаффар сказал:
- Обличение? Это уж касается великого муфтия.
Призвал великого муфтия и поклонился ему:
— Да спасёт нас твоя праведность! Поступи благочестиво и по-придворному.
Великий муфтий вышел к женщине, поклонился ей до земли и сказал:
— Ты — Обличение? Да будет благословен твой каждый шаг на земле. Когда муэдзин с минарета пропоёт славу аллаху и правоверные соберутся в мечеть для молитвы, — приходи. Украшенное резьбою и перламутром кресло шейха я с поклоном уступлю тебе. Обличай правоверных! Твоё место в мечети.
— Я хочу видеть халифа!
— Дитя моё! Государство — это могучее дерево, корни которого глубоко ушли в землю. Народ — это листья, которые покрывают дерево, и падишах — это цветок, который цветёт на этом дереве. И корни, и дерево, и листья, — всё для того, чтобы пышно цвёл этот цветок. И благоухал, и украшал дерево. Твои слова, слова Обличения, — поистине живая вода. Да будет благословенна каждая росинка этой воды! Но где ж ты слышала, дитя, чтобы поливали самый цветок? Поливают корни. Поливай корни, чтоб пышней цвёл цветок. Поливай корни, моё дитя. Иди отсюда с миром, твоё место в мечети. Среди простых правоверных. Там обличай!
И со слезами злости на глазах ушла Истина от ласкового и мягкого муфтия.
А Гарун-аль-Рашид спросил в тот день:
— Сегодня утром, у входа в мой дворец ты говорил с кем-то, великий муфтий, и говорил кротко и ласково, как всегда, — а во дворце почему-то была в это время тревога? Почему?
Муфтий поцеловал землю у ног падишаха и ответил:
— Все беспокоились, а я говорил кротко и ласково, потому что это была безумная. Она пришла во власянице и хотела, чтобы ты тоже ходил во власянице. Смешно даже подумать! Стоит ли быть властителем Багдада и Дамаска, Бейрута и Бельбека, чтобы ходить во власянице! Это значило бы быть неблагодарным аллаху за его дары. Такие мысли могут приходить только безумным.
— Ты прав, — сказал халиф, — если эта женщина безумна — к ней надо отнестись с жалостью, но сделать так, чтобы она не могла никому повредить.
— Твои слова, падишах, служат похвалою для нас, твоих слуг. Так нами и поступлено с женщиной! — сказал Джиаффар.
Хитрой, как всякой женщине, Истине пришло в голову попасть во дворец. Во дворец самого Гарун-аль-Рашида.
Истина приказала достать себе пёстрых шалей из Индии, прозрачного шёлка из Бруссы, золотом затканных материй из Смирны.
Со дна моря она достала себе жёлтых янтарей. Убрала себя перьями птичек, таких маленьких, что они похожи на золотых мух и боятся пауков.
Убрала себя бриллиантами, похожими на крупные слёзы, рубинами, как капли крови, розовым жемчугом, который кажется на теле следом от поцелуев, сапфирами, подобными кусочкам неба.
И, рассказывая чудеса про все эти чудесные вещи, весёлая, радостная, с горящими глазами, окружённая несметной толпой, слушавшей её с жадностью, восторгом, с замиранием сердца, — подошла ко дворцу.
— Я Сказка. Я — Сказка, пёстрая, как персидский ковёр, как весенние луга, как индийская шаль. Слушайте, слушайте, как звенят мои запястья и браслеты на руках, на ногах. Они звенят так же, как звенят золотые колокольчики на фарфоровых башнях богдыхана китайского. Я расскажу вам о нём. Смотрите на эти бриллианты, они похожи на слёзы, которые проливала прекрасная принцесса, когда милый уезжал на край света за славой и подарками для неё. Я расскажу вам о прекраснейшей в мире принцессе. Я расскажу вам о любовнике, который оставлял на груди своей милой такие же следы от поцелуев, как эта розовая жемчужина. А её глаза в это время становились от страсти матовыми, большими и чёрными, как ночь или этот чёрный жемчуг. Я расскажу об их ласках. Об их ласках в ту ночь, когда небо было синим-синим, как этот сапфир, а звёзды блистали, как это алмазное кружево. Я хочу видеть падишаха, чтобы рассказать ему про леса из пальм, завитые лианами, где летают вот эти птички, похожие на золотых мух, про львов абиссинского Негуса, про слонов раджи Джейпура, про красоту Тадж-Магаля, про жемчуга повелителя Непала. Я — Сказка, я пёстрая Сказка.
И заслушавшийся её историй, страж позабыл о том, чтобы доложить о ней визирям. Но Сказку уж увидели из окон дворца.
— Там сказка! Там пёстрая Сказка!
И Джиаффар, великий визирь, сказал, поглаживая бороду и с улыбкой:
— Она хочет видеть падишаха? Пустите её! Нам ли бояться вымыслов? Тот, кто делает ножи, ножей не боится.
И сам Гарун-аль-Рашид, услышав весёлый шум, спросил:
— Что там? Перед дворцом и во дворце? Что за говор? Что за шум?
— Это пришла Сказка! В чудеса разодетая Сказка! Её слушают сейчас в Багдаде все, все в Багдаде, от мала до велика, и наслушаться не могут. Она пришла к тебе, повелитель!
— И я хочу слышать то же, что слышит каждый из моих подданных. Пустите её!
И все резные, и слоновой кости, и перламутровые двери открылись перед Сказкой.
И среди поклонов придворных и ниц упавших рабов Сказка прошла к халифу Гарун-аль-Рашиду. Он встретил её ласковой улыбкой. И Истина в виде Сказки предстала перед халифом.
Он сказал ей, ласково улыбаясь:
— Говори, дитя моё, я тебя слушаю.
Истине пришло в голову попасть во дворец. Во дворец самого Гарун-аль-Рашида. Истина всегда добьётся своего.

Влас Дорошевич.

Всполохом разноцветных искр обернулось мое желание взлететь следом. Узкоглазые лунные мастера могут ехидно щуриться и потирать ладони: фейерверк удался. Вспыхнули кошачьи глаза, размножившиеся зеленые искры запрыгали, с их пушистых хвостов на белый песок соскользнули серебристые и, будто живые, эти огоньки пустились вприпрыжку ко мне. Шипя по-змеиному, они прыгнула на перья, и вдруг я увидел себя нового...  Свои скрюченные в птичьи лапы ладони, ногти, заострившиеся в когти, покрывающий получеловечье-полуптичье тело редкий черный пух. «Это бред полной луны... Я никогда не гулял по крышам... Я не забирался в чужие сады... Но, может быть, раз я не узнаю это тело, то это и не я вовсе... - подкралась трусливая мысль. - Или меня прокляли ифриты, заточив в тело чудовища...»
Подобрав крылья, словно тяжелые длинные одежды, я осторожно переступил с ноги на ногу. Когти, словно тяжелые шпоры, взбороздили песок, быстрым росчерком рассекая несколько огоньков надвое, но.... так их только стало больше.
Больше не было шума глиняных черепков и костей. Только навязчивое трепетание хрупких крыльев бабочек. Сильное тело вдруг оттолкнулось от земли и расправив огромные крылья взлетело. Взгляд вниз, а за мной, словно неровные оборванные нити, искрящаяся бахрома, потянулись зелено-серебряные огоньки, разгоняя ночную темноту. Внизу город, вверху небо, а бабочки летят дальше. Едва сдерживая себя, я скрипнул зубами. Не уйдете, поймаю хотя бы одну...
Инстинкты хищника просыпаются во мне, терзаемый охотничьей завистью я слежу, как женщина большими скачками преследует бабочек, словно играя в салки. Серые крылышки пропитываются светом луны, брюшко раздувается от искрящегося воздуха, бабочки желтеют и вспыхивают, как огоньки и вот уже — бьются, зажатые в сачке, чтобы через мгновение отправится в рот моей спутницы. Я чувствую ее возбуждение и едва сдерживаюсь, чтобы не перехватить хотя бы один, но безумная берет мою готовую к броску птичью лапу первой и кладет на упругий живот. Стараясь не оцарапать тонкую кожу, скольжу по животу вверх, следом за скачущим внутри огоньком, по ложбинке между грудей к тонкой шее, но не знаю, как поведет себя птичья лапа, реши желтый огонек вырваться на свободу тем путем, что попал внутрь. Сожмется на шее или нет? Тогда не поможет истерическое трепетание хрупких крылышек, пыльца которых бестолково будет осыпаться, если я зажму его между двух отточенных когтей. Только мне не добраться до этого желтого огонька. Я могу бесконечно рисовать его в своем воображении, потому что он успел спрятаться в мраморную крепость. Я усмехаюсь, склоняясь перед неприступными бастионами, шепча:
- Почему она нашла пристанище в тебе, а не во мне?
«Потому что она моя, а не твоя», - женщина говорит торопливо, будто оправдываясь, о том, что ночь не принадлежит ни мне, ни ей, что ночь сама по себе, что она царствует над миром. Ее не обогнать и не переждать. Она делает все, что захочет и нет другой справедливости, кроме ее воли. И никто не проснется, пока она не наиграется.
Слова женщины проходят мимо сознания, как и те, первые, в которых я не смог уловить то чуждое имя, которым она назвала меня. С запозданием я понимаю почему. Ночью нет места именам, также как все кошки остаются серыми, так и люди, мужчины и женщины, должны оставаться безымянными. Дэвы ночным ветром или тенью на белой стене могут подслушать имя и завладеть тобой.
Над плечом моей призрачной спутницы плетет вязь из обрывков сновидений целая армия блеклых мотыльков. Они некрасивы. Они ждут своего преображения. Как я хочу дать им его. А очертания клетки, в которую были заточены свет и тепло единственной бабочки, меня больше не волнуют.
Крылья за моей спиной вдруг развернулись, взрывая воздух топорщащимися перьями, загребая его потоки, будто огромные щербатые лопасти. Еще не привыкнув к новой для себя ноше, я пытаюсь удержать в равновесии готовое к нападению тело и, отпрянув назад, оступаюсь за край пологой крыши. В памяти мелькает детской испуг... На той лестнице не было перил, и я снова падаю вниз...
Но я замер, дрожа на прохладном ночном ветру, будто приплясывая на кончиках пальцев женщины, которыми та придержала меня за подбородок, прервав падение. Благодарно впившись в мраморное лицо, пожирал свет в глазах, следя за тем, как открываются ее полные чувственные губы, обнажая жемчужные зубки, ровные, блестящие... Невольно облизнул языком, с которого капала сладкая на вкус слюна, собственную щетину зубов, изменившихся под влиянием ее, Луны.
Крылья качнулись, сходясь в арку над головой, и поставили меня обратно на крышу. Они, это они спасли меня, а не хрупкие женские руки, одна из которых держала сачок. Я просто парил в воздухе, когда смотрел в ее глаза. Укутавшись в тяжелый плед черных крыльев, я превратил тень на соседней крыше в подобие огромной птицы.
- А где твоя чадра? - мужчина во мне наконец очнулся. Взгляд скользнул по округлым коленям, по светлым бедрам, животу, в котором все еще мерцает и пляшет бабочка, остановился на темных каплях сосков. - Где твои одежды и где твои спутники, одинокая ночная женщина?
Когтистая ладонь-лапа прикрывает глаза. Если она вспомнит о стыде... Она уйдет... Она забудет о том, что можно летать, и все бабочки будут мои. Ее бабочки станут моими...
Подавив визг и слезы, голая женщина впилась пальцами в черноту неба и с силой рванула её на себя. Со звуком, похожим на треск, с которым мед отделяют от сот, черная ткань ночи лопнула, обнажая далекие звезды, рассыпанные искрами от затоптанного костра, мерцанием выпавших из мешка грабителя драгоценностей. И вот уже все, что мне доступно — это половина лица, даже не целый лик, как у Луны. Обманул себя в очередной раз надеждой, собственной наивной хитростью.
Вспыхнула катящаяся по щеке слеза. Я не смог оторвать взгляда от переливающейся капли, которая уже падала вниз рассекая крышу и плоть земли. Не понимая, как это случилось, я уже оступился и летел вниз головой в черный колодец, прижимая к груди невольную спутницу. Мимо нас проносятся стены, старые улицы и дома, засыпанные песчаными бурями, пещеры. Замшелые камни, никогда не видевшие света, щурятся из-за нас, перемазанных в белесой краске верхнего света. Я попытался стереть его, липнущий к пальцам, вытирая о стены полузатопленного зиндана, но бесполезно - только оставил на них блики света. Оступаюсь и падаю в воду. Здесь неглубоко, колени бьются о каменное дно, широкие крылья раскидываются по тягучей поверхности воды. Лунные лучи, которыми я успел изрисовать стены, оживают и будто змеи скользят по ним, с шипением опускают в воду,  рождают в ней радужные пузырьки, которые поднимаются вверх и лопают с громким несказочным звуком «чпок». 
Крылья, окунувшиеся в маслянистую, липкую и тягучую, словно нефть, влагу подземного озера начинают светиться. Зеленые искорки, спрятавшиеся во время полета в пухе, выбираются наружу и, соприкасаясь, с черной водой, разжигают костры из птичьих перьев. На секунду мне  кажется, что это я, диковинная жар-птица, освещаю темные закутки подземной пещеры.
Поднимаясь из радужного круга потерянного колодца, что стал для меня тем самым корытом для завсегдатая хабарата, глубиной по уши, я неожиданно вижу, как в воде дрожит мое отражение. Черноглазый худенький мальчик с рассыпанными по острым плечам смоляными чуть вьющимися волосами. Затем отражение разлетелось на тысячи брызг, а в каждой моя беззаботная улыбка, мой смех.
Рука с ледяной водой касается моей груди, обжигает и заставляет очнуться. Женщина, словно хищная ночная птица, запертая в обычном птичнике, начинает кружить по подвалу:
«Симург… ты умеешь петь? Ну, или свистеть?»
Слышны звуки рассекающегося под ее руками воздуха и плеск ступающих по воде ног. Женщина легко меняет цвета, будто кусок руды, попавший в плавильную печь. Вначале она кристально-сера с узким поясом ржавчины по девственным бедрам. Затем под жаром огненных ласк обугливается до черноты и, уже изнемогая, выпускает наружу сокровенную себя, ало-золотую, мерцающую, горячую, текучую... Я вдруг осознал, как много человек взял от неживой природы в своей сути, в своих повадках. Той, что молчаливо поит, обогревает и холодит, подчиняется и убивает.
- Если я выгляжу, как птица, то должен уметь петь?
С опущенных плеч, с опущенных крыльев капают зелено-золотые капли. Кап-кап-кап. По воде расходятся белесые круги, в которых тонет моя временная разноцветная личина. И тут я улавливаю сытный запах медовых лепешек. Живот тут же подвело от пустоты, и хищник внутри меня вспомнил о невыполненном желании.
Куда ушла боль из сердца, что заставляла его прежде замирать от счастья и тревоги? По-птичьи склонив голову к плечу, - когда у меня появился этот жест? - пытаюсь дать себе отчет во внутренних ощущениях и понимаю, что музыки внутри меня нет. Есть только надоедливый шелест крыльев бабочек в ушах, который шелковой лентой проникает сквозь ушную раковину в мозг и бьется там на сквозняке. Сквозняк в голове... - улыбка ложится на губы. Я не могу видеть ее, но чувствую. Да и удостовериться в ней легко, нужно лишь заглянуть в черные глаза женщины, но фарваши знают, что увижу я в ее зрачках, когда пойдет снег.
Снег? Я закрыл глаза, пробуя на вкус диковинное слово, и воспоминание о холодной горной стране, где люди кутаются в вывернутые овечьи шкуры, нахлынуло на меня. Там тоже есть бабочки. И летом — пестрые, бойкие. И зимой — холодные тающие на ладонях — зимние бабочки, снежинки.
Мелодия была незнакомой, следовало к ней прислушиваться, чтобы не сбиться. Меня преследовала лишь одна фраза. Она была готова занять любое пустое место, а потому я осторожно делал паузы, каждый раз, чтобы набрать воздуха в легкие. И каждый раз тот становился все холоднее, обжигая мои внутренности.
С запозданием я понял, что полотно из бабочек больше не шевелится, превратившись в ледяную бахрому. Мой голос перекрывается каркающим голосом женщины, свернувшейся среди осыпающихся с потолка пещеры трупиков бабочек: «Вверх!» И, больше ни о чем не думая, раскидываю свои крылья.